правильности этих слов, в деревянном особняке еще живет инженер Гофман, и вот к этому оставшемуся идет большевик Иван Краюхин, идет расписываться в собственном бессилии и просить помощи.

— А в ноги мы все-таки кланяться не будем, — вслух проговорил Иван и, ухватившись за перила, сразу шагнул на верхнюю ступеньку террасы.

Миновав короткий коридор, он вошел в широкую пустую приемную. У окна на полу он увидел растянутое красное полотнище. На низеньком стульчике сидела девушка в вязаной кофточке и водила по полотну кистью.

— Хозяин дома? — громко спросил Иван.

Девушка обернулась, поспешно оправила юбку, и он узнал Марину. Это ее темно-русые косы, гибкая шея и грациозный, только ей свойственный наклон головы. Все это он очень хорошо запомнил еще с того дня, когда ходил к Глотову просить за Лучинина. Иван в замешательстве остановился.

— Кто там? — донесся из открытой двери густой сочный голос, и бывший заведующий мартеновским цехом господин Гофман в тонкой, хорошо выглаженной сорочке, в новых брюках и лакированных сапогах остановился в дверях. Увидев Ивана, он посторонился и, пропуская его в гостиную, сказал, что если гость из квартирной комиссии, то не стоило беспокоиться, так как все в доме говорит о том, что его владельцы уезжают в самом скором времени.

— Я не из комиссии, я с завода, — холодно сообщил Иван.

— О! — изумленно воскликнул Гофман, и его рот, округлившийся под усами, показался Ивану пушечным жерлом.

— Да, с завода, — повторил Иван. — Имею разговор насчет заказа на новую марку стали.

— О! — второй раз удивился Гофман, и Ивану показалось, что прозвучало это уж с очень откровенной издевкой.

— Одним словом, Советская власть надеется на вашу помощь.

Идя сюда, Иван готовился к чему угодно, но только не к тому, что произошло в следующую минуту. Гофман повалился на отодвинутый от стены шелковый диван и захохотал неистово, с каким-то диким наслаждением, неприлично дрыгая при этом ногами, что казалось уже совсем нелепым, потому что никак не вязалось со всем его вылощенным видом.

Бесшумно открылась тяжелая двустворчатая дверь, и Ивану почудилось, будто какое-то душистое облачко неслышно влетело в комнату. Это вошла мадам Гофман, благоухающая, красивая и стройная, прижимая к груди конную статуэтку из потемневшей бронзы. Она ничего не сказала, но ее удивленный и вопрошающий взгляд был красноречивее слов. Гофман, уже красный от смеха, замахал на нее руками, и супруга, передернув полными плечами, послушно скрылась.

Иван смотрел на разъехавшиеся в стороны, аккуратно закрученные усы немца, на его широко открытый рот, и краска медленно отливала от его лица, а глаза затопила такая лютая ненависть, что он уже ничего не видел перед собой, кроме серой зыбучей ряби.

Он вспомнил бессонные голодные ночи, бесплодные искания и вдруг отчетливо, всем своим нутром, понял, что перед ним разбойник, грабитель, у которого отобрали награбленное, и тот, кто отобрал, не знает, что с отобранным делать, и вот он вынужден обращаться за помощью к тому же разбойнику. Значит, не надо было идти в этот глухой особняк, ибо здесь засел враг и нельзя ждать от него ничего, что если он и согласился бы на помощь, то только для того, чтобы еще больше испортить дело. И еще понял Иван, что теперь не на кого надеяться, кроме как на самого себя и тех людей, что стоят сейчас у горячих мартенов. Значит, он должен или умереть, или сделать то трудное, что доверили ему партия и Советская власть.

Злоба душила его, и, уже не отдавая себе отчета, он так хлопнул кулаком по столу, что какая-то кисейная тряпочка поднялась в воздух и плавно опустилась на пол.

— Молчать, сволочь! — загремел Иван, а правая рука его уже самопроизвольно тянула из кармана револьвер.

Хлопнул выстрел. Гулкое эхо пронеслось по пустым комнатам. С потолка посыпалась штукатурка.

Гофман окаменел. Снова, на этот раз рывком, открылась дверь. На пороге, гордо выпрямившись, стояла Нина. Иван видел, как высоко поднимается грудь женщины, как вызывающе и бесстрашно смотрят ее глаза.

— Завтра чтоб духу вашего здесь не было, — холодно и уже совершенно спокойно сказал Иван, повернулся и даже дверь закрыл аккуратно, без стука.

За дверью стояла Марина, с прижатыми к груди кулачками. Иван, не останавливаясь, пошел к выходу, все еще держа в руке револьвер. Марина догнала его.

— Вы убили его?

— А вам что, жаль стало?

— Нет, я не из жалости.

Ее брови выпрямились и опустились.

Иван почесал в затылке дулом револьвера. У него, собственно, нет никаких причин сердиться на эту барышню, испугавшуюся револьверного выстрела. Он пристально посмотрел ей в лицо.

— Как вы здесь оказались? — поинтересовался Иван.

— Я работаю в лаборатории, а в свободное время пишу плакаты. Здесь будет народный дом.

— Уж не Миронов ли вас приспособил?

— Да. Он очень требовательный.

— Еще бы.

Иван потоптался на месте, убрал револьвер и потихоньку стал продвигаться к выходу. Но продвигался он так медленно, как будто боролся с какой-то невидимой силой, тянувшей его назад.

— До свиданья, товарищ.

У калитки Иван оглянулся, но Марины уже не было.

Глава пятая

Нет предела

1

В старом отцовском доме Иван занимал крошечную боковушку. Стол, кровать, длинная лавка, два табурета да стопка книг в углу на божнице. От окна до двери для Ивана четыре шага. Упрется в дверь, круто повернется и опять сделает четыре шага, сцепив за спиной руки. У окна стоит дольше. Смотрит на грязную дорогу, нещадно дымит махоркой. Думает. За окном, у самого стекла, надоедливо качается ветка сирени, словно специально отвлекает от тягостных размышлений. Иван отворачивается, садится на подоконник и начинает свертывать новую папироску.

Откидывается ситцевая занавеска, и показывается непричесанная голова Петра Лучинина. И он и Иван только что вернулись из ночной смены и уже успели попариться в бане и напиться морковного чая. У Петра непривычно чистое мягкое лицо, тонкие русые волосы пышно лежат на голове. Кажется, стоит кузнецу посильней тряхнуть головой — и она облетит, как одуванчик. И только на суставах пальцев в складках кожи неотмывающаяся чернота.

— Фу-ты, лешак тебя задери, детишек уморишь, — говорит Лучинин, разгоняя руками дымное облако.

Иван не отвечает. Лучинин садится к столу и тут же протягивает руку к засаленному кисету.

— Хоть бы окно догадался открыть, — продолжает ворчать кузнец, раскуривая огромную самокрутку.

Иван молча толкает раму. Отчетливо слышится отдаленный гул завода и более резкий свист пара на железнодорожной станции. Над головой Ивана, еще не просохшей после бани, тянется дым, огибая неотворяющуюся верхнюю часть окна.

— Чего не спишь? — спрашивает Иван.

Лучинин